Булат Окуджава

На белый бал берез не соберу.

  Холодный хор хвои хранит молчанье.

  Кукушки крик, как камешек отчаянья,

  все катится и катится в бору.

  И все-таки я жду из тишины

  (как тот актер, который знает цену

  чужим словам, что он несет на сцену)

  каких-то слов, которым нет цены.

  Ведь у надежд всегда счастливый цвет,

  надежный и таинственный немного,

  особенно, когда глядишь с порога,

  особенно, когда надежды нет.

Живописцы, окуните ваши кисти

  в суету дворов арбатских и в зарю,

  чтобы были ваши кисти словно листья.

  Словно листья,

  словно листья к ноябрю.

  Окуните ваши кисти в голубое,

  по традиции забытой городской,

  нарисуйте и прилежно и с любовью,

  как с любовью мы проходим по Тверской.

  Мостовая пусть качнется, как очнется!

  Пусть начнется, что еще не началось!

  Вы рисуйте, вы рисуйте,

  вам зачтется…

  Что гадать нам:

  удалось – не удалось?

  Вы, как судьи, нарисуйте наши судьбы,

  наше лето, нашу зиму и весну…

  Ничего, что мы – чужие.

  Вы рисуйте!

  Я потом, что непонятно, объясню.

Тьмою здесь все занавешено

  и тишина, как на дне…

  Ваше величество женщина,

  да неужели – ко мне?

  Тусклое здесь электричество,

  с крыши сочится вода.

  Женщина, ваше величество,

  как вы решились сюда?

  О, ваш приход – как пожарище.

  Дымно, и трудно дышать…

  Ну, заходите, пожалуйста.

  Что ж на пороге стоять?

  Кто вы такая? Откуда вы?!

  Ах, я смешной человек…

  Просто вы дверь перепутали,

  улицу, город и век.

Ах, какие удивительные ночи!

  Только мама моя в грусти и тревоге:

  – Что же ты гуляешь, мой сыночек,

  одинокий,

  одинокий? –

  Из конца в конец апреля путь держу я.

  Стали звезды и круглее и добрее…

  – Мама, мама, это я дежурю,

  я – дежурный

  по апрелю!

  – Мой сыночек, вспоминаю все, что было,

  стали грустными глаза твои, сыночек…

  Может быть, она тебя забыла,

  знать не хочет?

  Знать не хочет? –

  Из конца в конец апреля путь держу я.

  Стали звезды и круглее и добрее…

  – Что ты, мама! Просто я дежурю,

  я – дежурный

  по апрелю…

– Мой конь притомился.

  Стоптались мои башмаки.

  Куда же мне ехать?

  Скажите мне, будьте добры.

  – Вдоль Красной реки, моя радость,

  вдоль Красной реки,

  до Синей горы, моя радость,

  до Синей горы.

  – А как мне проехать туда?

  Притомился мой конь.

  Скажите пожалуйста,

  как мне проехать туда?

  – На ясный огонь, моя радость,

  на ясный огонь,

  езжай на огонь, моя радость,

  найдешь без труда.

  – А где ж этот ясный огонь?

  Почему не горит?

  Сто лет подпираю я небо ночное плечом…

  – Фонарщик был должен зажечь,

  да, наверное, спит,

  фонарщик-то спит, моя радость…

  А я ни при чем.

  И снова он едет один

  без дороги

  во тьму.

  Куда же он едет,

  ведь ночь подступила к глазам!…

  – Ты что потерял, моя радость? –

  кричу я ему.

  И он отвечает:

  – Ах, если б я знал это сам…

Когда внезапно возникает

  еще неясный голос труб,

  слова, как ястребы ночные

  срываются с горячих губ,

  мелодия, как дождь случайный,

  гремит; и бродит меж людьми

  надежды маленький оркестрик

  под управлением любви.

  В года разлук, в года сражений,

  когда свинцовые дожди

  лупили так по нашим спинам,

  что снисхождения не жди,

  и командиры все охрипли…

  он брал команду над людьми,

  надежды маленький оркестрик

  под управлением любви.

  Кларнет пробит, труба помята,

  фагот, как старый посох, стерт,

  на барабане швы разлезлись…

  Но кларнетист красив как черт!

  Флейтист, как юный князь, изящен…

  И вечно в сговоре с людьми

  надежды маленький оркестрик

  под управлением любви.

ФРАНСУА ВИЙОН

   Пока земля еще вертится,

  пока еще ярок свет,

  господи, дай же ты каждому

  чего у него нет:

  мудрому дай голову,

  трусливому дай коня,

  дай счастливому денег…

  И не забудь про меня.

  Пока Земля еще вертится, –

  господи, твоя власть! –

  дай рвущемуся к власти

  навластвоваться всласть,

  дай передышку щедрому

  хоть до исхода дня.

  Каину дай раскаяние…

  И не забудь про меня.

  Я знаю: ты все умеешь,

  я верую в мудрость твою,

  как верит солдат убитый,

  что он проживает в раю,

  как верит каждое ухо

  тихим речам твоим,

  как веруем и мы сами,

  не ведая, что творим!

  Господи мой боже,

  зеленоглазый мой!

  Пока Земля еще вертится,

  и это ей странно самой,

  пока ей еще хватает

  времени и огня,

  дай же ты всем понемногу…

  И не забудь про меня.

 

Мгновенно слово. Короток век.

  Где ж умещается человек?

  Как, и когда, и в какой глуши

  распускаются розы его души?

  Как умудряется он успеть

  свое промолчать и свое пропеть,

  по планете просеменить,

  гнев на милость переменить?

  Как умудряется он, чудак,

  на ярмарке

  поцелуев и драк,

  в славословии и пальбе

  выбрать только любовь себе?

  Осколок выплеснет его кровь:

  «Вот тебе за твою любовь!»

  Пощечины перепадут в раю:

  «Вот тебе за любовь твою!»

  И все ж умудряется он, чудак,

  на ярмарке

  поцелуев и драк,

  в славословии

  и гульбе

  выбрать только любовь себе!

Надежда, белою рукою

  сыграй мне что-нибудь такое,

  чтоб краска схлынула с лица,

  как будто кони от крыльца.

  Сыграй мне что-нибудь такое,

  чтоб ни печали, ни покоя,

  ни нот, ни клавиш и ни рук…

  О том, что я несчастен,

  врут.

  Еще нам плакать и смеяться,

  но не смиряться,

  не смиряться.

  Еще не пройден тот подъем.

  Еще друг друга мы найдем…

  Все эти улицы –

  как сестры.

  Твоя игра – их голос пестрый,

  их каблучков полночный стук…

  Я жаден до всего вокруг.

  Ты так играешь, так играешь,

  как будто медленно сгораешь.

  Но что-то есть в твоем огне,

  еще неведомое мне.

   Виноградную косточку в теплую землю зарою,

  и лозу поцелую, и спелые гроздья сорву,

  и друзей созову,

  на любовь свое сердце настрою…

  А иначе зачем на земле этой вечной живу?

  Собирайтесь-ка, гости мои, на мое угощенье,

  говорите мне прямо в лицо,

  кем пред вами слыву,

  царь небесный пошлет мне прощенье

  за прегрешенья…

  А иначе зачем на земле этой вечной живу?

  В темно-красном своем

  будет петь для меня моя Дали,

  в черно-белом своем

  преклоню перед нею главу,

  и заслушаюсь я,

  и умру от любви и печали…

  А иначе зачем на земле этой вечной живу?

  И когда заклубится закат,

  по углам залетая,

  пусть опять и опять предо мною

  плывут наяву

  синий буйвол,

  и белый орел,

  и форель золотая…

  А иначе зачем

  на земле этой вечной живу?